 Крымчаки. Родился 11 октября (старого стиля) 1899 года в Крыму. Отец мой сначала был меховщиком, а затем, разорившись, превратился в скорняка. С детства я рос среди волчьих, лисьих, рысьих шкур и пристрастился к образам зверей, которые впоследствии властно вошли в мою поэзию. Учиться начал в Евпатории. Окончил четырехклассное городское училище, затем гимназию, после чего поступил в Таврический университет, откуда затем перевелся в 1-й Московский университет, который окончил в 1923 году по юридическому отделению. В бытность свою гимназистом я плавал юнгой вдоль Крымско-Кавказского побережья на шхуне «Святой апостол Павел». В 1918 году бойцом Красной гвардии воевал против германского нашествия в боях под Перекопом и на станции Альма. Во время англо-французской оккупации Крыма был арестован и препровожден в Севастопольскую тюрьму, где просидел 19 дней. В студенческие годы в поисках заработка метался от одной профессии к другой: был грузчиком, натурщиком, репортером, цирковым борцом, инструктором плавания, рабочим консервной фабрики, сельскохозяйственным рабочим и т.д. Многое из моей жизни этого периода описано в романе «О юность моя».
В дальнейшем, уже в Москве, поступил я в Центросоюз разъездным инструктором по заготовке пушнины. Четыре года колесил я по всей России, и это знание страны дало мне больше, чем мой юридический факультет.
В 1930 году пошел я работать сварщиком на электрозавод.
В 1932 году в качестве особоуполномоченного Союзпушнины поехал на Камчатку, где вместе с ламутами охотился на медведя. Здесь получил звание «Друга ламутского народа», которым очень дорожу.
В 1933 году специальным корреспондентом «Правды» плавал с арктической экспедицией О.Ю. Шмидта на ледоколе «Челюскин». Когда ледокол замерз у острова Джинретлен, я с отрядом челюскинцев и группой чукчей был направлен в разведку на мыс Сердце-Камень. Путь этот по льдам Ледовитого океана мы прошли на собаках за два дня.
С 1941 по 1945 был на фронте в рядах Красной Армии сначала в звании батальонного комиссара, затем подполковника. Две контузии и одно тяжелое ранение под Батайском.
Писать стихи начал очень рано, едва научившись грамоте. С 1922 по 1930 год был руководителем литературного течения конструктивистов, в которое входили поэты Э. Багрицкий, В. Луговской, Вера Инбер, Н. Ушаков, Н. Адуев, Дир Туманный (Н. Панов), Б. Лапин, Б. Агапов, прозаик Е. Габрилович, теоретик К. Зелинский, А. Квятковский, профессор В. Асмус.
Лет много, здоровье никуда, но работаю ежедневно.
Илья Сельвинский
Май 1967г. Одно из самых ярких, потрясающих душу стихотворений И. Сельвинского – «Я это видел!» – написано под впечатлением посещения Багеровского рва под Керчью, когда открылись чудовищные преступления фашистов на крымской земле. Я ЭТО ВИДЕЛ!
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам.
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете?
Видел.
Сам.
Вот тут дорога. А там вон взгорье.
Меж ними вот этак – ров.
Из этого рва подымается горе,
Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами…
Тут надо рычать! Рыдать!
7000 расстрелянных в волчьей яме,
Заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет!
Вот лежит лопоухий Колька –
Ему одиннадцать лет.
Тут вся родня его. Хутор «Веселый»,
Весь «Самострой» – сто двадцать дворов.
Милые…Страшные… Как новоселы,
Их
тела
заселили
ров.
Лежат, сидят, всползают на бруствер,
У каждого – жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой.
И трупы бредят, грозят, ненавидят…
Как митинг, шумит эта мертвая тишь.
В каком бы их не свалили виде –
Глазами,
оскалом,
шеей,
плечами!
Они пререкаются с палачами,
Они восклицают: «Не победишь!»
Парень. Он совсем налегке.
Грудь распахнута из протеста,
Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.
Легкий снежок валит и валит…
Грудь распахнул молодой инвалид.
Он видимо крикнул: «Стреляйте, черти!»
Поперхнулся.
Упал.
Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти
Торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мертвого не застыла:
Она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко –
И веха ее видна далеко!
Бабка. Эта погибла стоя:
Встала из трупьев и так умерла.
Лицо ее славное и простое,
Черная судорога свела.
Ветер колышет ее отребье…
В левой орбите застыл сургуч…
Но правое
око
глубоко
в небе
между разрывами туч.
И в этом упреке Девы Пречистой –
Рушенье веры десятков лет:
«Коли на свете живут фашисты,
стало быть,
бога
нет!»
Рядом истерзанная еврейка.
При ней – ребенок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне.
О, материнская древняя сила!
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы –
Мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука…
Не властны теперь над ними враги:
И рыжая струйка
из детского уха
Стекает
в горсть
материнской
руки.
Как больно об этом писать… Как жутко…
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой –
Ты вымерил подлость тевтонской души!
Ты осознал во всей ее фальши
«Сентиментальность немецких грез!»
Так пусть же
сквозь их
голубые
вальсы
Горит
материнская
эта
горсть.
Иди же! Заклейми! Ты стоял над бойней!
Ты за руку их поймал – уличи!
Ты видишь как пулею бронебойной
Дробили нас палачи.
Так загреми же, как Дант, как Овидий:
Пусть зарыдает природа сама –
Если
все это
видел
И не сошел с ума.
1942 г.
"Кърымчахлар" № 1 2005 год
Опубликовано на сайте www.agatov.com
11 марта 2008 г.
|
