Крымчаки. Давид Абрамович Вейнберг был первым председателем крымчакской общины Евпатории. Он был единственным человеком в городе, кто свободно говорил и исполнял песни на родном крымчакском языке. Он был одним из создателей экспозиции, посвященной крымчакам, в евпаторийском краеведческом музее. Он был другом моего отца и моим другом. Но время неумолимо. Тяжело говорить: ОН БЫЛ. Еще недавно мы строили планы: собирались в сентябре отметить столетний юбилей евпаторийского молельного дома крымчаков. И мне очень хотелось, чтобы он смог услышать записи своих песен в современной музыкальной обработке. Но выпустить этот диск мы не успели. Дядя Дима умер 19 апреля 2008 года в реанимации евпаторийской городской больницы. У меня в компьютере остался закованный в цифру его голос, голос последнего крымчака Евпатории. Сегодня девять дней с того дня, когда покинул наш мир последний крымчак Евпатории Давид Абрамович Вейнберг. Вспомните о нем. Это его последнее интервью.
Мы сидим на кухне втроем. Хозяин квартиры 85 - летний Давид Абрамович Вейнберг - человек удивительной судьбы и последний крымчак Евпатории, который свободно говорит на родном языке и знает крымчакские песни, пословицы, поговорки. Он пытается воссоздать историю нашего города. Ему помогает в этом - музыкальная легенда Евпатории – 77 - летний руководитель ансамбля «Крымчакской песни» Михаил Захарович Пиастро. На вид ему не больше пятидесяти. Он продолжает не только руководить музыкальным коллективом, но и выдает такое соло на трубе, что не под силу и молодым музыкантам. Среди них я самый молодой, мне «всего лишь» 56 лет. В детстве, к нам домой часто приходил Давид Абрамович, он дружил с моим отцом и я называл его дядей Димой, они говорили о работе, истории Крыма и, конечно же, о политике, а вот о войне и массовых расстрелах крымчаков старались не вспоминать. Эта тема была самой болезненной в нашей семье. Вот и сегодня, разговор мы начали с довоенной Евпатории. Каменные ворота
- Я родился в Евпатории, на улице Промышленной 64, в крымчакском доме Хандо, - вспоминает Давид Абрамович Вейнберг. - Раньше там был центр города. Интернациональная улица до революции называлась Свято-Николаевской. Она выходила на Катык – базар. Был в том районе и толчок (вещевой рынок). А в каменных воротах сидело четверо крымчаков. Там были каменные ниши, и они их превратили в сапожные лавки. Работал там Ломброзо, мой зять Лазарь Томалак. И на самом толчке было еще несколько крымчакских мастерских. В начале прошлого века крымчаки работали сапожниками, жестянщиками, портными. Ачкинази держал около каменных ворот большую сапожную мастерскую, там была еще вывеска «Ачкинадзе». Фамилия его была записана на грузинский манер через букву «д», но он был крымчак, и звали его Аркадий. Еще там работали Томалак, Лехно, Мизрахи - все сапожники.
 Давид Абрамович делает паузу, а я вспоминаю рассказы своего отца о том, как безграмотные революционеры пытались исказить крымчакские фамилии при выдаче новых паспортов. Сегодня трудно понять, зачем крымчака Ачкинази превратили в грузина «Ачкинадзе»? В паспортном столе туповатый клерк в черных сатиновых нарукавниках, перебравшийся на полуостров из Полтавы, доказывал представителю древнейшего народа, что никаких крымчаков в Крыму нет и никогда не было. И человек, который стоит перед ним никакой не крымчак, а настоящий грузин с ошибочно записанной фамилией. Так Ачкинази превращался в грузина, а у крымчака Юрия Пурима в паспорте появилась запись «караим». Была ли это политика государства или личная инициатива «сатинового клерка» я не знаю. Возможно, что работники паспортных столов действовали не по своей инициативе, а выполняли указание «сверху», к такому выводу пришли многие крымчаки, впоследствии попытавшиеся изменить ошибочную запись в паспорте. Сделать это оказалось весьма сложно. - Ты спрашиваешь, как начинал работу мой отец? - продолжает повествование Давид Абрамович. - Он каждое утро ходил в кофейню. Кофейня была около каменных ворот. Там располагался заезжий двор Зефира. В кофейню мужчины приходили в пять, шесть утра. Выпивали по чашке кофе. Играли в домино. Там было два комплекта домино. Совершали сделки, договаривались насчет материала. А за кожей сапожники ездили в Одессу. В моде тогда были комнатные тапочки из лосиной кожи. Это была необычная обувь. Курортники увозили их домой в качестве сувениров. Красивые были тапочки. Торговали ими в курортных районах, как только начиналось лето. Весной же сапожники заготавливали материал и шили целую партию этих тапочек.
О постоялом дворе и кофейне я много раз слышал рассказы и от своего отца Исаака Марковича Пурим. До революции мой дед Марк, а я был назван в честь своего деда, держал кофейню и постоялый двор, только не в Евпатории, а в Карасубазаре (ныне город Белогорск). И там тоже мужчины собирались в пять утра пить кофе. Деду Марку приходилось вставать в четыре и вместе со своим старшим сыном, а им был мой отец, которого по обычаю, заведенному в крымчакских семьях, называли Борух – ПЕРВЫЙ, они отправлялись на работу.
В русский язык это имя, а точнее кличка Борух, пришла в переводе, как Борис, и все знакомые, отца называли – Борисом. А когда он стал взрослым, то к кличке, приклеилось отчество, и для многих людей он остался в памяти, как Борис Маркович. Точно так произошло и с именем Давида Вейнберга – сослуживцы и знакомые называли его Димой. Сегодня трудно понять для чего это делалось в крымчакских семьях. Отец говорил, что Борух - Борис – его второе имя, которое ко многому обязывает крымчака. Объяснение вполне логичное, так как в отсутствии отца он становился старшим в семье и принимал все решения. Также поступали и другие крымчаки, у которых в свидетельствах о рождении были записаны одни имена, а знакомые и родные называли их вторым именем, присвоенным мальчику через некоторое время после рождения. Но вернемся в Евпаторию.
- Рядом с каменными воротами была аптека, а недалеко от нее – мастерская одеяльщика Бакши, - продолжает свой рассказ Давид Абрамович.- А вот, чтобы крымчаки держали аптеку, я не слышал. Я знаю, что у крымчаков в этом районе был свой магазин и крымчакская артель. Там работали портные, они шили рубашки, которые и продавали в этом магазине. Хозяином магазина был Пиастро. Ему принадлежал еще и винный подвал. Этот подвал по Интернациональной улице и сейчас работает. Пиастро эти жили по Крымчакскому переулку. В этом переулке располагался къаал – молитвенный дом крымчаков. Дом этот остался целым после войны. Если идти с Караимской улицы мимо водоразборной колонки, то попадешь в Крымчакский переулок. С правой стороны там был молельный дом крымчаков. В этом дворе и жила семья Пиастро. Ходили крымчаки туда, и после революции. Но это уже был не только молитвенный дом, но и школа для взрослых. В основном там женщины - крымчачки учились русскому языку. Мать моя тоже ходила туда учить язык. А вот отец - знал несколько языков и свободно говорил на русском.
- Как вы оказались в Евпатории? – задаю я вопрос Давиду Абрамовичу.
- Мои родители долгое время жили в Ялте, но потом, по какой-то причине оттуда стали выселять крымчаков и евреев. Это было еще до Революции. Мой отец был еще молодой, а дедушка имел в Ялте магазин свой промтоварный. Мне потом через много лет показывали его. Старожилы вспомнили моего отца, когда я с ними завел разговор. Из Ялты они переехали в Евпаторию. Здесь в то время жили симферопольские крымчаки, были и карасубазарские. До революции в Евпатории проживало примерно 200-300 семей. Не меньше. У каждого из них было очень много детей. Вот у меня как было: брат Лазарь - жестянщик, Яшка работал поваром в санатории Ленина, а сестры в мастерской на Интернациональной улице, около старого банка, в которой делали соломенные американские шляпы. Сырье для них, специальную американскую соломку, доставляли в Евпаторию из Америки. Этим занималась американская благотворительная организация, которая сразу после революции оказывала местным властям помощь по созданию новых рабочих мест. Мать работала в «промшвее», потом образовались в городе швейные артели. Отец трудился в артели «Коллективист». Младшая сестра училась и работала швеей, потом вышла замуж за симферопольского крымчака. В Евпатории был крымчакский клуб, располагался он в старой части города. Был в городе и «татарский клуб» на Интернациональной улице. Приходили туда и крымчаки, и караимы, и люди других национальностей. Вообще, в то время не было национальной розни, как сейчас. Никто особо не выделялся и не стремился жить обособленно от других.
До войны крымчаки были в основном ремесленниками: сапожниками, жестянщиками, шапочниками, одеяльщиками, парикмахерами. Я не знаю ни одного крымчака, чтобы он занимал высокий пост в городе. Но зато свою работу делали хорошо. Твой отец был одним из лучших портных в городе. К нему приезжали шить брюки даже из Симферополя…
С Борисом Пурим я был знаком, когда он еще жил на улице Промышленной. И брата его знал хорошо, Александра Пурим. Ему снайпер комсомольский билет прострелил на Финском фронте. Об этом все газеты писали в то время. Он младшим был в семье. Все его Шурой звали. Так и остался Шурой навсегда.
Давид Абрамович надолго замолкает.
Историю своего знаменитого дяди я слышал неоднократно. У отца хранилась вырезка из книги. В финскую войну его младший брат Шура проходил действительную службу в армии, сейчас ее называют «срочной», и из Крыма был отправлен на фронт. Родные были уверены, что он вернется целым и невредимым, и не представляли, что пришлось пережить молодому пехотинцу. Оставшийся в живых его товарищ потом рассказал, отцу, как погиб Александр Пурим.
- Мы сидели вдвоем в окопе, когда пришел командир и приказал устранить повреждение телефонной связи. Лес простреливался снайперами, поэтому задание выполнить не удалось. Пуля Александру попала в сердце и прострелила комсомольский билет.
Отец не решился рассказать матери о гибели брата, он боялся, что она не перенесет этого известия. Прятал газеты, в которых писали о его последних минутах жизни. Но скрыть правду не удалось. Роковое письмо со словами сочувствия отправила в Крым жена комиссара. В конверт была вложена и статья фронтового корреспондента о его гибели. Когда один из братьев отца вошел в комнату, моя бабушка лежала без сознания, а на столе распечатанное письмо. Через два дня она скончалась в больнице.
Много лет спустя, мне удалось отыскать эту заметку в одной из книг, посвященной моему дяде.
«На комсомольском билете № 8320697 фотокарточки нет. Его вручали в прифронтовой обстановке, и, видно, некому и негде было снимать нового комсомольца.
Новый билет, в обложке, от которой еще пахнет, свежей типографской краской, ты заботливо вложил в самодельный футляр. Для футляра использовал первое, что попалось под руку: коленкоровый переплет исписанной общей тетради. Так и берег его на груди, и не было силы, которая могла бы разлучить тебя с ним.
Маленькое отверстие и две вмятины на самодельном футляре. Мы знаем, это следы разрывных пуль.
В том же кармане гимнастерки – крохотный жестяной медальон. Внутри - записка. Ты набросал ее крупным почерком, ты торопился, и не все можно разобрать в ней: « Группа крови – вторая. Если я погибну, я уверен, что мои братья добьют…» (Ты писал в спешке, перед наступлением, и невозможно разобрать одно слово.)
«Да здравствует СССР!»
Мы не разобрали одно слово, но мы знаем все, что, ты хотел написать. Ты прав в своей уверенности, - ни одного белого гада мы не оставим в живых! Как знамя, поднимем мы твой прострелянный билет, бесстрашный комсомолец, дорогой боевой товарищ, и нет силы, которая смогла бы заставить нас нарушить наше слово».
О моем дяде во время финской кампании писали, как о герое, а его обагренный кровью комсомольский билет поместили в музей. И никто в те дни не вспомнил, что Александр Пурим был сыном «лишенца» и, несмотря на свою рабочую специальность, считался социально чуждым элементом за то, что его отец Марк Пурим во времена НЭПа занимался торговлей и арендовал постоялый двор в Карасубазаре.
Сын лишенного права голоса крымчака Родине понадобился после смерти, как пример для воспитания молодых бойцов, направляемых на фронт.
- Мы с ними на одной улице жили, продолжает Давид Абрамович, - а когда стали старше, в одной кампании всегда были. С твоим отцом мы встречались на Революции. Гуляли по набережной, потом заходили обязательно в одну забегаловку, она рядом с кинотеатром «Якорь» была. Выпьем вина крымского. Поговорим. Хорошее время было. А потом началась война.
В 1940 году меня призвали на действительную военную службу, - вспоминает Давид Абрамович. - Провожали меня в армию сотрудники детского военного санатория, где я работал еще до войны. Из Крыма я сразу попал в Минск. Оттуда отправили в школу младших командиров в Бобруйск. В Бобруйске на Березине меня и застала война. С боями дошел до Москвы. Я служил в пехоте. Был сначала минером, а потом, после ранения, попал в госпиталь в Ижевск. Через четыре месяца меня направили на Ленинградский фронт в 241 дивизию в 14 отдельную разведроту. Под Ленинградом пытались сделать для немцев второй Сталинград - Демьяновская группировка, но не получилось. Вскоре, оставшихся в живых, отправили на курско-орловскую дугу. Здесь я уже увидел самое большое наступление наших войск. С Курска прошел с боями до Днепра. Форсировал Днепр, и на занятом фашистами берегу второй раз ранило. В 1944 году меня отправили в госпиталь в город Тамбов. А оттуда, как только освободили Евпаторию, я вернулся в родной город.
О войне Давид Абрамович вспоминать не любит. Слишком много горя принесла она ему и его близким. Я пытаюсь разговорить ветерана, но о военном лихолетье он вспоминать не хочет. Может быть еще и потому, что из – за полученного на фронте ранения, несколько лет назад Давид Абрамович полностью потерял зрение и носит теперь постоянно темные очки…
«Когда вернулся в Евпаторию в июле 1944 года. У меня в семье никого не осталось. Мать и сестры были расстреляны здесь же в Евпатории. Два брата были на фронте. Они пропали без вести.
Я остался один. Квартиру мою заняла одна женщина. Пришел в санаторий, где трудился до войны. Сам санаторий еще не работал. Был только начальник и заместитель. Они взяли меня на работу, дали квартиру. Санаторий был весь разрушен. Город был разбит. Народа было очень мало. Занимались восстановлением санатория.
Вначале построили деревянные бараки, потом пленные немцы стали строить корпуса. Так восстановили санаторий.
После того, как санаторий стал принимать на лечение больных людей, Давида Абрамовича перевели на работу эвакуатора. Он встречал приезжающих в Евпаторию на отдых детей, а по окончании лечения занимался их отправкой домой.
Для фронтовиков той страшной войны – эта история вполне обычная. Не многим пехотинцам удавалось выжить на фронте. Но, пожалуй, самое печальное в истории крымчаков это то, что после войны остались в живых только те, кто ушел на фронт и воевал с фашистами. Женщины и дети, оказавшиеся на оккупированной фашистами территории, были расстреляны.
28 апреля 2008 года
|
