|
 Сергей Киселёв: "Я думаю, что по понятным причинам, трагедия народа крымчаков сознательно замалчивалась в Крыму. Это был факт единственного акта геноцида по этническому признаку в крымской истории. Не репрессий, а именно геноцида, но признание этого факта было невыгодно".
"Крымский аналитик" продолжает публикацию глав из книги Марка Агатова "Расстрелянный народ". Сегодня на Западе многие политики во главе с "хромой уткой" из Африки Обамой не могут понять, почему крымчане после государственного переворота в Киеве вышли на защиту своей Родины и проголосовали за возвращение Крыма в родную гавань. И уж тем более африканцу Обаме и его тупым помощникам не понять, почему стихийные митинги в Евпатории начинались у театра имени Пушкина и заканчивались на месте массового расстрела евпаторийцев на "Красной горке". Почему за воссоединение Крыма с Россией единогласно проголосовали коренные жители Крыма крымчаки и караимы, и часть крымских татар? А ответ на этот вопрос простой: Крым уже жил "под фашистами". В Крыму еще остались в живых те, кто видел своими глазами "просвещенных европейцев из Германии". Из той самой Германии, в которой госпожа Меркель сегодня пытается задушить Крым экономическими санкциями. Создается впечатление, что эта дама хочет сделать то, что не удалось сделать ее предшественникам: Гитлеру, Гимлеру и другим военным преступникам. Но из этого ничего не выйдет! Потому что мы помним, что творили "просвещенные европейцы в фашисткой форме" в моей родной Евпатории. И я никогда не забуду, как мой отец - рядовой солдат СМЕРША на улице немецкого города расстрелял из автомата "просвещенного европейца", заталкивавшего в Крыму в душегубки крымчаков: детей, женщин, стариков. А теперь, свидетельство очевидца караима Давида Моисеевича Эль и короткая история КРЫМЧАКА ИЗ СМЕРША. Полностью электронная версия книги Марка Агатова «Расстрелянный народ» опубликована в США на сайте «AMAZON.COM».
А тем, кто отдает предпочтение традиционным книгам, изданным на бумаге, мы советуем посетить российский сайт OZON.RU
 Караимское счастье Поиски Крымчакского переулка для меня со временем превратились в настоящий детектив. С одной стороны — старожилы города подробно рассказывали о «Къаале» и жилых домах, построенных крымчаками в начале прошлого века, а с другой — полное отсутствие хоть каких-нибудь документов, подтверждающих эти слова. Создавалось впечатление, что кто-то умышленно удалил документы, в которых хоть что-то могло напомнить потомкам об истории моего народа.
— А что ты хотел? — горько усмехнулся Давид Вейнберг, услышав мой рассказ об исчезнувших документах и архитекторе. — Одни, фашисты, расстреливали ни в чем не повинных людей у противотанкового рва. Другие служаки, после войны меняли в паспортах крымчакам фамилии и национальность. Мой друг Ачкинази стал грузином Ачкинадзе, а Юрия Пурима — записали в караимы. Возможно, поэтому и исчезли из города документы. Но ты их ищи, они не могли бесследно пропасть, а я тебе тоже кое-чем помогу. В Евпатории живет один караим, который знает все о Крымчакском переулке, потому что он там жил до войны.
– Кто этот человек?
— Твой хороший знакомый. Он работал учителем в десятой школе, и зовут его Давид Моисеевич.
— Эль Давид Моисеевич был моим учителем физкультуры, и я собирался взять у него интервью для этой книги.
— Вот и поговори с ним. Он тебе сможет многое рассказать о нашем городе и крымчаках. Мальчишкой Давид Моисеевич остался в оккупированной фашистами Евпатории и своими глазами видел, как уводили людей на расстрел.
В тот же день я позвонил своему учителю и договорился о встрече в караимских кенасах.
Давида Моисеевича я впервые увидел почти полвека назад. Он работал учителем физкультуры в евпаторийской средней школе №10. В той самой, где с пятьдесят седьмого года учился и я.
В пятом классе двенадцатилетним пацаном я пришел к нему на первый урок физкультуры. Учитель он был строгий, и пятиклассники его немножко побаивались. Главной моей проблемой на уроках физкультуры были брусья. Не знаю уж, почему, но не нравился мне этот снаряд. Я любил плавание, но соревнования по этому виду спорта проводились в сентябре, потом на улице становилось холодно, и нас заводили в спортзал. Давид Моисеевич мне казался тогда счастливым неунывающим человеком, и я бы никогда не поверил, что самое страшное в своей жизни он пережил тринадцатилетним мальчишкой в своей родной Евпатории. Если у меня главной проблемой были «брусья», то у него — фашистские оккупанты.
Но об этом мало кто знал из учеников, и только через пятьдесят лет после того, как я впервые переступил школьный порог бывшей мужской гимназии, у меня состоялся откровенный разговор со своим учителем о малоизвестных страницах его биографии.
Мы сидим за столом в летнем дворике караимского кафе и пытаемся совершить путешествие в «машине времени». Между нами цифровой диктофон, рядом шумят курортники, дожидаясь экзотических блюд, но ничего этого не замечает мой собеседник.
«Родился я в 1928 году в Евпатории, 22 декабря, — начинает свой рассказ учитель. — Жил на Верхней улице, которая была названа именем Ефета. Потом на улице Крымчакской. Дом наш располагался напротив маслобойки. Но после окончания войны в 1945 году в связи с тем, что маслобойку расширяли, отца заставили продать дом государству за пять тысяч рублей. Деньги за проданный дом разделили между сестрами. Отец бы ни за что его не продал, но отказаться от сделки в то время он не мог, потому что в 45 году косо смотрели на тех, кто был на оккупированных территориях. Потом эти тысячи, после денежной реформы 1947 года, превратились в пятьсот рублей. Так что дом нам этот не принес никакого дохода».
Я возвращаю собеседника в довоенное время и прошу рассказать о крымчакском переулке. Какие были там дома и дворы? Помнит ли он своих соседей.
— На Крымчакской улице мы жили в конце двадцатых годов. Я ясно помню свой двор, он был обнесен высокой стеной, и там рос виноград. Весной наш двор утопал в зелени. Дом с двориком был таким же, как и во всех караимских семьях, чистый, хорошо ухоженный. В соседних домах жили многодетные крымчакские семьи. Фамилии соседей я сейчас не вспомню, но с их мальчишками я дружил. Мы вместе росли и хорошо понимали друг друга, хоть и говорили на разных языках. А еще мне запомнилось, что на этой улице находился крымчакский молельный дом. Одно время там собирались верующие крымчаки, потом Советская власть начала бескомпромиссную борьбу с религией, обложила религиозные общины огромными налогами, что привело к их закрытию.
Крымчаки, чтобы спасти здание от национализации, создали там «крымчакский клуб», начальную школу и артель. Так поступили в то время и с другими религиозными общинами. Причем делалось это все якобы по просьбе самих верующих. На специальных отпечатанных в типографии бланках люди вынуждены были ставить свои подписи и голосовать на собраниях. Но сегодня я бы не стал осуждать тех людей. В тридцатые годы Советская власть была весьма убедительна, и не каждый мог открыто выразить свой протест, — пояснил Давид Моисеевич.
О том, как проходили эти собрания, я знал из рассказов своего отца. В Евпатории верующих крымчаков в тридцатые годы было немного: «къаал» посещали в основном старики. Молодые люди воспитывались в школах и училищах в атеистическом духе. Им предлагали порвать «с темным прошлым» и выступить на собраниях против «религиозного дурмана». Мой отец, а ему в то время было всего 17 лет, вместе со всеми подписался под письмом, в котором члены общины просили «закрыть „къаал“ навсегда», а на его месте создать клуб и школу для неграмотных крымчаков. Причем мой отец не жалел о принятом решении. Он хотел быть «современным цивилизованным человеком», как тогда говорили, играть в драмкружке, ходить в кино, театр. И что очень важно, своих детей он воспитал атеистами.
Я продолжаю разговор со своим бывшим учителем прошу рассказать: чем занимались его родители, где жили, почему остались на оккупированных территориях.
— Отец мой работал тогда экспедитором овцесовхоза имени Кирова, — вспоминает Давид Моисеевич. — Теперь это село называется Кормовое. В Евпатории на улице Володарского, 20, где сейчас располагается налоговая инспекция, находилась перевалочная база. Сюда завозили ягнят, овец, после чего отправляли их на мясокомбинат.
Когда началась война, отца, как и большинство евпаторийцев, мобилизовали и отправили в район Перекопа. А мы с мамой приезжали к нему на свидания, привозили из дома еду. Но это длилось недолго. Немцы прорвали Перекоп, и отец попал в плен. Военнопленных немцы держали в одном из лагерей под Симферополем. Он был еще не обустроен, плохо охранялся, что дало возможность некоторым бойцам совершить оттуда побег. Первое время после побега отец прятался дома, но потом понял, что его никто не ищет, и стал открыто выходить в город. Так же поступили и другие евпаторийцы, оказавшиеся в том лагере. Среди них были караим Иосиф Балык, русский — Петр Ясницкий, который до войны жил на Володарского, 20.
— А вы помните, как вошли в город немцы? - задаю очередной вопрос. Для меня важно узнать, что запомнил о войне обычный мальчишка. Как он сам воспринимал оккупантов?
— Немцы пришли 31 октября 1941 года, а до этого в городе был погром и безвластие. После того, как советские войска ушли, а немцы еще не пришли, три дня можно было брать из складов и магазинов все, что хочешь. Отступающие войска подожгли зерно, то, что сгорело не до конца, люди несли домой, думали, что оно их спасет, но его нельзя было есть. Мука из этого зерна получалась очень горькая. Вообще-то в то время жители города брали все, что было в магазинах. С одной стороны, это было хорошо, потому что народ смог запастись продуктами, и они не достались оккупантам, а с другой стороны — это было похоже на кражу и мародерство.
Мой собеседник делает долгую паузу и продолжает:
— В декабре исполнилось мне 13-ть лет, и я тоже участвовал в этом. Забрал из магазина «Детский мир» пенал, ручку, ластики, тетради. «Детский мир» располагался на улице Революции. А потом я услышал о том, что в город заходят немцы, и мы с соседскими ребятами решили посмотреть на них. Человек десять школьников отправились на улицу Хозяйственную. Недалеко от здания, где до войны располагалась женская консультация, стояла немецкая танкетка. Вторая группа немцев вошла в город с Пересыпи свободным маршем, никто их не останавливал, никто не стрелял. Местные жители встречали немцев молча, смотрели, как они въезжали в город, но подойти к ним боялись. Солдаты вышли из машин, стали разворачивать плитки шоколада и есть его у всех на глазах. Это нас очень удивило. Детям до войны шоколад дарили только по праздникам.
А потом началось самое страшное. Уже на следующий день на заборах появились приказы фашистского командования. Нельзя то, расстрел за это. Всем коммунистам прийти зарегистрироваться, всем активистам прийти зарегистрироваться, кто не придет — расстрел. У нас в доме жил папин знакомый, директор совхоза. Он решил пойти к немцам. Мой отец его отговаривал, советовал не светиться лишний раз перед оккупантами, тем более что в городе его мало кто знал. Но директор совхоза отца не послушал: «Почему бы не пойти, — говорил он. — Они ж обещают дать работу в соответствии с занимаемой должностью. Я пойду, и мне дадут работу, а если я буду скрываться — меня расстреляют». Он пошел регистрироваться и домой не вернулся. Его расстреляли одним из первых.
Потом повесили объявления с требованием зарегистрироваться евреям, цыганам и крымчакам. На евреев вначале повесили желтую шестиконечную звезду, а потом им сказали — собирайтесь, мы вас будем эвакуировать в гетто. Взять с собой им разрешили только ценные вещи. Люди взяли с собой золотые украшения, пришли на сборные пункты…
Как их везли на расстрел, я не видел. Потом рассказывали, что всех расстреляли у одного из противотанковых рвов за городом, — Давид Моисеевич надолго замолкает, чувствуется, что воспоминания эти даются ему нелегко. — В городе был установлен немецкий оккупационный порядок. Началась кампания переписи молодежи для отправки в Германию. Вначале было объявлено, что в Германию поедут добровольцы. Золотые горы им обещали, говорили, что там дадут жилье, хорошую работу. Добровольцев было немного, и в Германию стали отправлять принудительно. Некоторым, правда, удалось спастись. Перед самой отправкой каждый человек должен был пройти медицинское обследование. Моя сестра Ева, чтобы не попасть в Германию, накануне медкомиссии напилась крепкого чая, и у нее было сильное сердцебиение. Врачи осмотрели сестру и признали негодной по состоянию здоровья. Так она осталась в Евпатории.
Поддержка друг друга во время оккупации очень помогала. Открытого явного предательства не было, за исключением отдельных случаев.
Давид Моисеевич рассказывает о тех, кто изменил Родине и стал на путь предательства, о полицаях и немецких шпионах, засланных в город еще до войны, о том, как они маскировались при советской власти и какие зверства творили в растерзанном фашистами городе.
— Расстреливали и караимов — за то, что не хотели служить немцам. Известный в Крыму юрист Самуил Моисеевич Ходжаш, 1881 года рождения, отказался от должности городского головы. За это 26 марта 1942 года он был расстрелян вместе с членами своей семьи. У немцев разговор был коротким, чуть что — расстрел. С наступлением темноты в городе начинался комендантский час. Если кого-то ночью встречал на улице патруль — расстреливали на месте. Люди боялись всего. Это было гнетущее чувство, когда у тебя нет никаких прав, и ты не знаешь, вернешься ли живым домой. Но самое страшное началось после подавления десанта, немцы ходили по домам и забирали взрослых мужчин. Трижды приходили и в наш двор. Первый раз прихватили портсигар, шерстяные носки, а отца не тронули. Второй раз увидели во дворе глухонемого соседа и забрали с собой. Третий раз — вошли в амбар, постреляли там из автоматов, но никого не нашли.
А вообще, в те дни не было случая, чтобы кто-то спасся или откупился. Брали они и заложников. После того, как сгорело деревянное здание железнодорожного вокзала в Евпатории, немцы провели облаву и стали хватать всех подряд, попал к ним в лапы и мой брат. Их держали в помещении высших офицерских курсов, после войны в этом здании на проспекте Ленина располагался санаторий ПВО. Утром перед окнами собрались десятки людей: родители, братья, сестры, которые хотели вызволить заложников. А между ними и зданием ходил часовой с автоматом. Мой брат предложил своему другу бежать через окно. Друг побоялся. Он надеялся, что немцы разберутся и отпустят. Тогда брат сам открыл окно, и как только часовой повернул за угол, кинулся в толпу. Найти его там немцы не смогли. Вечером каратели отсчитали сто человек и всех расстреляли без суда и следствия. И только через несколько дней выяснилось, что вокзал случайно подожгли румынские солдаты, которые там готовили себе еду.
Я пытаюсь выяснить у Давида Моисеевича что-нибудь о судьбе крымчаков.
— Я знаю, что одному караиму удалось спасти от расстрела свою жену-крымчачку и двух дочерей. Сапожник Борис Сакав в городе человеком был известным. Многим евпаторийцам он шил обувь, и все знали, что жена его крымчачка. Когда стали собирать крымчаков, глава семьи не стал ждать, когда за ними придут, увез своих в деревню, где его семью никто не знал, и пробыл там всю оккупацию. Фашисты были уверены, что в селе поселилась караимская семья. Так она и спаслась. Но это был единичный случай, местные полицаи и предатели знали крымчаков в лицо и доносили о них в гестапо.
Я выключаю диктофон и предлагаю собеседнику прогуляться по старому городу — попытаться найти Крымчакский переулок и дом, где он провел свое детство.
Молельный дом крымчаков
Найти молельный дом крымчаков оказалось несложно. Давид Моисеевич привел меня в Степовой переулок и сказал, что до войны его называли «крымчакским». Молельный дом крымчаков «Къаал» располагался недалеко от караимских кенас, и сегодня это длинное одноэтажное здание выделяется на фоне остальных строений. Местные жители подтверждают, что в доме №8 по Крымчакскому переулку располагалась, как они ее назвали, «крымчакская церковь», и советуют обратиться в соседний дом к сестрам Калиниченко, которые жили здесь еще до войны.
Разговор с хозяйкой дома начинает Давид Моисеевич. Он рассказывает женщинам, что до войны жил в доме у маслобойки, и просит показать домовую книгу. Мы надеялись таким образом найти документальные подтверждения существования в городе «крымчакского переулка». Нам показывают домовую книгу, да только найти нужной записи не удалось. Дело в том, что после войны при обмене на новую, старую домовую книгу забрали.
Старшая из сестер 84-летняя Валентина Васильевна Калиниченко подтверждает, что переулок назывался «крымчакский».
— А в восьмом номере был молельный дом крымчаков. Там парадная была и шестиконечная звезда. Я помню себя с 8 лет, но в 1930 году церковь уже не работала. Потом было там общежитие, а во время войны в этом доме жили крымчаки — семья священнослужителя. Их всех расстреляли фашисты. После войны однажды туда пришел пожилой крымчак, его пригласили во двор, но он не зашел. Сказал, что здесь фашисты расстреляли его мать, и ему больно смотреть на этот дом. Кстати, и в нашем доме до революции жили крымчаки.
В подтверждение своих слов Валентина Васильевна приносит купчую, в которой записано, что ее отец Калиниченко Василий Константинович в 1922 году купил этот дом за 75 миллионов рублей у семьи Ачкинази.
Мы покинули гостеприимных хозяев и направились в сторону Караимской улицы.
— Так что я не ошибся, — продолжил экскурсию в прошлое Давид Моисеевич. — Теперь ты точно знаешь, где находился «Къаал» и Крымчакский переулок.
Но я не спешу расставаться со своим учителем физкультуры. Мне интересно знать, как сложилась его судьба после освобождения Евпатории от фашистов.
И он вспоминает:
— К тем, кто был в оккупации, после войны относились с недоверием. В мае 1944 года к нашему дому подъехала военная бричка с четырьмя солдатами. Мать вышла на улицу, пригласила солдат в дом, хотела их покормить, но те отказались. А в пять утра они постучали в окно к соседям. У нас во дворе жили две татарские семьи, им приказали собирать вещи. Потом соседей погрузили на бричку и отвезли на улицу Пионерскую, на сборный пункт. В этот же день в военкомат вызвали допризывников и комсомольских активистов и отправили охранять опустевшие дома. Им позволили там готовить себе еду, но выносить ничего из дома не разрешали. А потом конфискованные у крымских татар вещи раздали городским активистам (...). Крымчак из СМЕРША В сорок первом, в первый день войны, мой отец со своими братьями пришел к военкому: «Запишите добровольцем!» Мирный портной — невысокого роста, с огромными навыкате глазами, просился на фронт. Он умел шить, но не умел стрелять. Он ловко орудовал иголкой, и совсем не умел рыть окопы… Он был сугубо штатским.
В дни ожидания отправки на фронт отец учился стрелять, ползать по-пластунски и бросать гранаты, и очень жалел, что наукой этой не овладел в детстве.
А сестрам в Евпаторию писал: «Перекоп не сдадим!». И на вопрос, нужно ли им эвакуироваться из Крыма, ответил коротко: «Поступайте, как все». Военный цензор все равно бы не пропустил «паническое письмо» с фронта.
Вначале они охраняли берег. Командование опасалось, что фашисты с моря высадят десант. А потом от черноморского берега — шли пешком к Перекопу. На рассвете их построили по отделениям и в полный рост подняли в первую атаку. Было голое поле, без холмов, без домов. Где-то там, вдали, укрепились фашисты.
Под ногами у сержанта Середы рванула мина, она разорвала его надвое, вторым шел пулеметчик Кривоносов, третьим — друг отца Саидов. Осколок попал ему в горло — и из обнаженной артерии струей била алая кровь.
Шестым шел отец. Осколки ударили в каску и руки…
В те минуты он повторял заученные на всю жизнь строки из книги о своем брате: «…Если погибну, я уверен, что мои братья добьют врага».
А потом появился фашистский танк, отец стрелял в него… из трехлинейки.
Слезы заливали глаза. Он обещал сестрам, что Перекоп фашисты не возьмут. Он, маленький портной, обещал остановить врага.
А потом, в конце войны, он узнал, что сестры его в муках погибли в фашистских душегубках. И преследовала отца всю жизнь вина за Перекоп, прорванный фронт и противотанковый ров близ Симферополя, где были захоронены расстрелянные и задушенные крымчаки.
В конце войны, в сорок пятом, отец оказался в СМЕРШе. В Военной контрразведке, название которой звучало вполне определенно: «Смерть шпионам!». Он был автоматчиком, охранял военных преступников, выводил на допросы. Этой «высокой чести» он был удостоен из-за расстрелянных родственников в Крыму. Армейские кадровики в СМЕРШ отбирали солдат из тех бойцов, кто люто ненавидел фашистов и их прислужников, у кого были личные счеты с врагом.
Отец рассказывал мне: нелюди в эсэсовских мундирах знали о том, что у солдат роты охраны фашисты убили кого-то из близких, а то и всю семью.
Мне, пацану, интересно было узнать, а пытался ли кто-нибудь из них бежать.
— Только один эсэсовец, расстреливавший людей в Крыму.
— И ты стрелял в него? — спрашивал я.
На этот вопрос отец долго не отвечал, но когда я уже сам стал отцом, услышал:
«Тот эсэсовец до суда не дожил. Следователь СМЕРШа мне говорил, что он расстреливал евреев и крымчаков в Крыму. Я конвоировал убийцу по улицам немецкого города в тюрьму, и он бросился бежать. Я открыл огонь из автомата. Стрельбу услышали проезжавшие мимо пехотинцы. Когда они подъехали, эсэсовец был уже мертв.
Мой отец никогда не говорил о священной мести врагам, заталкивавших в душегубки и расстреливавших ни в чем не виновных людей. Он был добрым, мирным человеком и, сидя за швейной машинкой, любил петь крымчакские песни, рассказывать истории из жизни расстрелянного народа. И учил он меня простым вещам: добиваться в жизни всего самому, быть смелым, не жульничать и не прощать подонков. Полностью электронная версия книги Марка Агатова «Расстрелянный народ» опубликована в США на сайте «AMAZON.COM». На АМАЗОНЕ опубликованы 19 книг Марка Агатова
А тем, кто отдает предпочтение традиционным книгам, изданным на бумаге, мы советуем посетить российский сайт OZON.RU Все книги Марка Агатова, изданные на бумаге, доступны читателям на OZON.RU 3 декабря 2016 года Марк Агатов: «Я горжусь, что мой отец служил в СМЕРШе!» Марк Агатов напишет книгу о СМЕРШе Фрагмент из книги Марка Агатова "Расстрелянный народ"
|
