|
 Международная академия русской словесности учредила Международную литературно-общественную премию имени известного русского поэта, писателя и правозащитника Александра Ткаченко. Ежегодно награждать этой престижной премией будут писателей-правозащитников. АЛЕКСАНДР ТКАЧЕНКО – ПОЭТ, ПИСАТЕЛЬ, ПРАВОЗАЩИТНИК
Наши пути-дороги с Александром Ткаченко пересекались несколько раз. В начале семидесятых на занятиях в литературном объединении в крымской столице и на совещаниях молодых писателей. В то время он был уже известным поэтом и на начинающих смотрел свысока. У Александра был свой круг общения, и он давал советы молоденьким девочкам, как надо писать стихи.
Но самое интересное начиналось после окончания занятий. По вечерам поэты и прозаики в гостиничном номере собирались вместе за бутылкой вина. Читали свои стихи, рассказы, спорили друг с другом и пели бардовские песни.
Потом Александр уехал в Москву, и тридцать лет мы не видели друг друга. Он стал известным поэтом, правозащитником, писателем. Но судьбе было угодно свести нас вместе за год до его смерти.
С Александром Ткаченко мы встретились у «черной» аптеки в центре Симферополя. Я хотел поговорить с ним о поэзии и предложил зайти в Союз писателей, но Александр решил вспомнить нашу молодость и по крутой лестнице повел меня в винный погреб.
Мы устраиваемся за столиком, расположенным под писательскими кабинетами, заказываем крымское вино и продолжаем наш давний разговор о поэзии, литературе и о «светлом будущем», которое уже наступило. Мы говорим друг с другом на «ты», как это было принято в нашем ЛИТО тридцать лет назад. ПОЭТ
— Александр Ткаченко — футболист, поэт, правозащитник, а теперь и писатель. Не слишком ли много для одного человека? Как это все укладывается в одной биографии? — Последние 30 лет своей жизни я занимаюсь только одним делом — самовыражением. То есть, творчеством.
— И футбол для тебя был творчеством?
— Профессионально в футбол играл с 17 до 25-ти лет. Но для меня в то время это был не столько спорт, сколько способ самовыражения. Поскольку футболист обладает всем набором вещей, при помощи которых человек выражает самого себя. Поэт выражает себя при помощи метафоры, мысли, идеи, слова. А у футболиста это пластика, техника твоя, умение владеть мячом, бить по воротам, умение отдавать пас. Все это тоже выражает тебя самого. Насколько ты сможешь себя раскрыть. И когда я закончил играть футбол из-за травмы, я подумал, что делать дальше, так скучно стало без футбола. Надо было что-то делать. И пришел такой момент, когда мне захотелось писать стихи. — До этого футболист Ткаченко стихи не писал?
— Никогда. Я думаю, на меня сильно подействовало то, что я прочитал Достоевского, и… от меня ушла любимая девушка. Оказалось, что вчерашний футболист никому не нужен. Даже любимой девушке. Возможно, ей стало со мной очень скучно. То я был на коне, а тут лежишь в больнице сломанный, сломленный. Я в то время прочитал много книг Достоевского, особенно «Униженные и оскорбленные», где он говорит, что нужно не стесняться выражать самого себя. Нужно плакать, если хочется плакать. Он писал о катарсисе человеческом.
Литература, я считаю, это катарсис. Как-то ночью я проснулся, и мне страшно захотелось писать. Я сел и написал свою первую поэму, огромную. Она была, конечно, графоманская, но были какие-то готовые формы уже. Через две недели я ее разорвал, но это было первое пробудившееся желание писать. Потом садился за письменный стол, потому что понял, что нашел новый способ самовыражения.
Я стал ближе подходить к литературным кругам, для того, чтобы узнать, что это такое, а когда достаточно много написал, решил: пусть кто-нибудь из крупных поэтов скажет, что это стоит делать, и тогда буду писать стихи, если нет — то не буду. Вот такое у меня было отношение, довольно прагматичное, потому что я ничего не понимал в стихах. А те, кому читал, говорили что-то хорошее, но я не верил.
Мне удалось попасть сначала к Вознесенскому, а потом к Евтушенко и Николаю Александровичу Тарасову, был в советское время такой поэт. Все сказали, что это интересно. На мое творчество влияло то, что я два года учился на физмате, стихи были сложные, не понятные. Один парень из крымского литобъединения сказал, что появился бывший футболист, рифмует луна и собака, ничего непонятно, но здорово. Это было такое начало. С 1972 года я написал 15 книг стихов. Первую книгу напечатали в 1972 году. Очень трудно она шла. Штук 6 или 7 рецензий было, потому что никто не мог понять, что за стихи непонятные какие-то. Называлась она «По первому свету». По этой же книжке, как ни странно, меня приняли в Союз писателей, потому что рекомендации дали Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. А еще меня поддерживал Михаил Кузьмич Луконин, как бывший футболист — бывшего футболиста.
В начале сентября 77 года я шел по улице Горького мимо Союза писателей, и тут вышел на крыльцо Анатолий Иванович Домбровский и говорит: «Саня, иди сюда, тебя приняли в Союз писателей», и показывает мне: «Шановний Александр Петровичу! Щиро вітаємо Вас с прийняттям до Спiлки письменникiв». Так смешно было.
Меня ведь долго не принимали в Союз, но повлияли рекомендации Евтушенко и Вознесенского. Кроме этого, в 1975 году я прошел под номером один на V1 совещании молодых писателей в Москве, но даже после этой рекомендации они меня не принимали в Союз никак. А потом, бах, приняли.
— Была ли радость, когда вышла первая книга стихов у футболиста?
— Ты знаешь, никакой радости не было. Мы же наглые, самоуверенные были, а тем более — футболисты. У меня никогда не было комплекса зазнайства, комплекса того, что я делаю что-то необычное. Потому что настоящую славу я пережил еще футболистом. В 16—18 лет меня уже знали все, я играл в «Таврии».
Первую книжку я воспринял нормально и очень профессионально. Потому что я знал — такой славы, которая у меня была в футболе, у меня никогда не будет. В то же время одно помогало другому, ведь отношение в обществе тогда было абсолютно четкое. Когда тот же Анатолий Иванович Домбровский в обкоме партии сказал одному секретарю: «Вот помнишь такого Александра Ткаченко, он был футболистом, а сейчас поэтом стал, членом Союза писателей». А тот ответил с издевкой: «Тьфу… был футболистом, человеком был, а сейчас ПО-ЭТ!».
Я реально воспринял это. Почему реально, потому что у меня к тому времени, когда меня приняли в Союз писателей, уже была написана новая книга стихов. Это было другое состояние. Называлась она «Сотворение мига». Но пять лет ее никто не печатал. Говорили: «Мы ошиблись с твоей книгой…». А Союз писателей Украины раздолбал мою книгу на съезде, что это модернизм, черт знает что. Всякие ярлыки на меня навесили.
А потом вдруг звонят, приглашают в издательство и предлагают издать мою книжку. И откуда у меня хамство такое взялось, я спрашиваю, и по сколько вы будете платить мне, по 70 копеек за строчку опять? Нет, говорят, по рубчику… Это была своеобразная самозащита. На самом деле я о деньгах и не думал.
В 77 году вышла вторая книга. У меня был очень хороший главный редактор. Когда они начинали работать с моей рукописью, они боялись только одного, чтобы не попасть потом под какое-нибудь постановление, и спрашивали, рецензии на книжку будут? Я говорил, будут. В Москве будут в «Литературной газете», «Комсомолке». А у меня уже в Москве были люди, которые меня уважали. Ну, тогда хорошо. На каждой книжке от цензуры у меня было по девяносто замечаний. Красным отмечали. Они понемножку снимали. Что-то и я снимал сам. Договаривались. Первые книги издавались в Симферополе. А в Москве тоже долго не выходили потому, что у меня стихи были такие авангардистские. Первая книжка в Москве вышла в 86 году. Тогда нужна была гладкопись. Чтоб все было ровненько, гладенько, рифма… Печатался в Москве много в «Юности», «Октябре».
— А работал ты в это время где?
— Работал в Симферополе тренером по футболу на мебельном комбинате. Еще я вел литературную студию в Симферополе. Потом уехал в Москву учиться на Высших литературных курсах. Так и остался в Москве. Периодически приезжал в Крым.
— Так футболист Ткаченко стал профессиональным литератором.
— Что такое профессиональный литератор тогда. Просто член Союза писателей имел право не работать. Сейчас ходит много легенд о льготах, которые давало членство в Союзе писателей. Я был членом Союза писателей, и что я имел от этого? Ничего. В больницу попал, мне оплатили больничный. Ездил много на встречи, лекции читал. Но чтобы заработать там 150 рублей, надо было 10 лекций прочитать. Правда, было очень много халтуры. Берешь десять путевок, едешь в колхоз. Там ставят отметки о том, что прочитал лекцию. Но иногда приходилось и в семь утра перед птичницами выступать. Приходишь. Ты сонный, они сонные, а нужно им о поэзии что-то говорить. Читаешь там час. Они, ой спасибо, большое.
— Комсомол организовывал поездки для молодых писателей.
— Ты знаешь, я этого не любил. Один раз я ездил на дни советской литературы в каком-то крае или области. Это были сплошные пьянки.
— И все-таки, давай вернемся к началу твоей поэтической карьеры. Ситуация, в которой оказался бывший футболист: больница, тоска, Достоевский, но в таком состоянии можно написать одно стихотворение, два, три, но целая книга стихов — это уже другое. Раскрой свою тайну, как удалось превратить футболиста в профессионального поэта?
— Потом уже появлялся человек внутренний, который помимо тебя действовал. Такой маленький мышонок. Он в тебе сидел и вместо тебя работал, а ты сидел и записывал. Срабатывал такой динамический стереотип, как футболист тренируешься бить по воротам, потом уже автоматом попадаешь по воротам. Так и здесь тоже на автомате. Просто первые стихи ты долго думал, а потом появлялся механизм, когда мысль пришла, и ты уже только записывал, и все, стихотворение готово. Или ты мог потратить на это ночь, если это большая поэма, по-разному это было. Появлялся внутри человек, который на уровне подсознания за тебя работал. Ты сильно думал, надо было думать. Главная задача поэта думать над ощущением минуты, себя в пространстве, приводить душу свою в соответствие с небом, землей. По такому гармоничному химическому состоянию и началась реакция, когда состояния сходились, и начиналась работа. Иногда просыпался и записывал сразу несколько стихотворений. Эти стихи у меня лучшие, которые я публиковал в альманахах, журналах.
— Мне трудно понять, как поэт пишет поэму. У вас герои тоже ведут за собой поэта, как в романе или повести?
— Герои, во-первых, это ты сам, герой — это мысль, герой — это сама идея. Герой — это та метафора, которую ты раскручиваешь. Они становятся героями, которых ты должен привести по какому-то финальному пути. Как человек, который хочет перейти речку по камешкам. Ты становишься на том берегу, тебе нужно перейти на другой берег непременно. Ты стал на первый камешек, и не знаешь, какой будет следующий твой шаг. Перед тобой три камня стоят, и они все шатаются. Ты перепрыгиваешь по камешкам, и вот этот путь, пройденный, приводит тебя к финалу, потому что ты прошел путь и ступил на другой берег. Путь этот и есть сама ткань стихотворения, а конечная точка — это конечный итог моего героя.
— Весьма образный рассказ, у писателей, наверное, все проще. Одни выстраивают сюжет на бумаге, а другие, хоть и бросаются вслед за своим героем, как в омут, но все равно, завершая рукопись, вгоняют его в жесткие рамки литературного жанра. Скажи мне, чем отличается психология поэта от психологии писателя?
— Я глубоко убежден, что пишет не тот, кто пишет, а пишет тот, кто думает, тот, кто видит. Поэт это не способ писания, поэт это способ существования. Это жизнь и судьба. Ты пишешь судьбой. Если б я когда-то не влюбился всерьез и надолго, я б никогда не написал четырех, пяти книг, которые пронизаны этим чувством. В этом все. Поэт — это форма существования. Поэтому ты и пишешь. Придумать стихи нельзя. Я много сейчас знаю молодых поэтов, которые грамотно все пишут, и вижу, как это все придумано. И тут дело даже не в душе, а в мировосприятии. Поэт рождается со своим штампом. И видно: это написал такой-то. Если ты фамилию закроешь, видно корявые стихи, много метафор, ритм прыгает. Это кто — Ткаченко. А если ты возьмешь десять поэтов, закроешь их фамилии и увидишь, что все стихи одинаковые — вот это самое страшное, когда невозможно по стилю узнать поэта. Поэт должен быть узнаваемым. Пусть это будет с ошибками, пусть это будет. Свой почерк должен быть. Стилистика своя, а самое главное — это стилистика. Это я особенно понял, когда стал писать прозу. Писателя нет без стилистики, без твоего языка, без твоих привычек, штучек, хохмочек, без интонации. Ты должен весь прочитываться. Ты должен быть в произведении узнаваемым. Это говорит о том, что ты себя полностью вложил в страницы. Если ты этого не сделал — просто лживый мастер.
Сегодня появилось очень много писателей, которые говорят о том, что сейчас литература стала профессиональной, а все остальное было любительством. Я беру книжки этих профессионалов, и читать их тошно, потому что я знаю наперед, что будет. Раньше писатель вынашивал свою книжку, он ее не выдумывал, а он проживал ее. Возьми Юрия Трифонова, Юрия Давыдова, или Фазиля Искандера. Каждая книга — это жизненный этап, ее писали три-четыре года. Это была серьезная работа, а сейчас это превратилось в ремесленничество. Я против этого, хотя никогда не буду авторов ругать или воевать с ними. Я достаточно их уважаю, но эта жвачка определенная, она отучивает человека мыслить.
Настоящая хорошая книга читается с трудом, потому что там нужно мыслить, нужно думать. Я, когда начинал читать Пруста, первые 30—40 страниц вообще не мог читать, проходил эти 40 страниц, а потом не мог оторваться. Так же было и с книгами Маркеса. Чтение — это большой труд, а сейчас люди не хотят трудиться, чтобы получить мысль. Поэтому книга проходит сквозь тебя и так же уходит без следа. Это не чтение. Просто человек теряет время.
Писатель
— С поэтом и литературным критиком вроде разобрались, а теперь поговорим о прозаике Ткаченко.
— Я никогда прозу не писал вообще. Я всегда думал, что проза и поэзия — это два разных метода мировосприятия. Если поэт сворачивает картину мира в строчку, то прозаик разворачивает картину перед читателем из строчки. Вот недаром говорят, прочитал стихотворение, четыре строчки всего, а как будто можно роман написать. И действительно так. Прозаик тебе напишет огромную картину и расставит все по своим местам: там чашка стоит, там красивая женщина сидит, здесь мужчина. Мы сидим в кафе, и вдруг открывается дверь и входит кладбищенская проститутка Роза. У Ремарка. До этого он написал целую картину. Поэт никогда не будет заниматься этим. Он напишет просто. Дверь стукнула и открылась, и в кафе вошла кладбищенская проститутка Роза. То есть, самый главный акцент делается на главные вещи, которые для него являются метафорой жизни. Я мало верю в тех поэтов, которые говорят, я пишу стихи, а вот еще и прозу заканчиваю.
Я когда начал писать прозу восемь лет назад, с тех пор написал пять книг больших, но перестал писать стихи, потому что тот же материал, который тратил на стихи, духовный, словесный, метафорический, трачу на прозу. Есть время стихам и время для прозы, нельзя делать одно и то же одновременно, потому что можно свихнуться. Повторяю, это будет сшибка двух миро восприятий в тебе самом.
Свою первую книгу я написал по заказу. То есть пришли ко мне мои друзья Арканов и Саша Львов, редактор газеты, которая называлась «Мой футбол». Говорят, слушай, у нас газета выходит огромная. Мы тебе даем седьмую полосу. Последнюю. Семь страниц, и ты каждую неделю печатаешь записки футболиста. И я как завелся. Полтора месяца жил в больнице, добирался до кабинета врача и печатал на машинке, потом давал кому-то из своих друзей, и он на машине отвозил в редакцию, и это читала вся Москва. Тираж был 200 тысяч. Это было в 97 году. Я долго думал над названием книжки, и назвал ее просто «Футболь». Она уже выдержала два издания.
Там я показал через свою судьбу, что такое вообще футболист, какой он счастливый и как он ломается, и что вообще происходит с человеком. Как он спивается. Как он кончает с собой, когда он уходит из этого праздника. Был праздник, игра была, и начинается трагедия. Там показана травма и трагедия футболиста. Она еще и написана языком футболиста. Я сказал, что она будет написана языком футболиста, и Саша Львов не поправил меня. Ни разу. Там был и матерок, и все что угодно, как говорят футболисты, и все эти примочки.
У меня уже сложились дополнения к книге. Сейчас ищу издателя хорошего, чтобы переиздать ее. А потом как-то появилось желание выразить себя в прозе. Мне показалось, что в прозе можно выразить себя глубже и шире. Поэзия это все-таки изящное такое искусство, площадка маленькая. Это как маленький футбол и большой. Мини футбол и такой, хотя и то, и другое искусство. Мне показалось, что там такие метафоры, такие мысли можно раскручивать, разворачивать, крутить. У меня вышли книги «Левый полусладкий», потом «Джет лет» — это состояние такое после перелета физическое, «Женщины, которых мы не любим», потом «Русский суд» — книга о деле Пасько. Сейчас у меня уже готова рукопись 400 страниц — книга новелл и повести «Море тому назад». Навеянное югом. Свой такой мир, который я люблю уже сейчас в ностальгическом плане. К концу года она должна выйти.
Крымчак
Книга о крымчаках существует пока еще в проекте, хотя уже сделано несколько новелл. Это, в общем-то, попытка конструктивно решить вопрос прошлой жизни, взять какой-то период жизни крымчаков с 1850 года по середину прошлого века. Это ров, когда произошел геноцид крымчакского народа. Вот где-то в этом промежутке, когда это было зримо, когда люди жили компактно. Их можно было отличить по одежде, по говору, по культуре быта, а потом, когда они стали растворяться в других, городской крымчак мне не особенно интересен. Мне интересен этнический крымчак, который жил в Карасубазаре. Вот этот период мне интересен.
Потому что я сам из крымчакской семьи, у меня мама была крымчачка. Духовно я знаю, что это такое. Мне это близко. Сегодня идет размывание границ у крымчаков. Многие уходят, а тот период, что был ранее мне интересен: детали, истории, факты, мне не обязательны. Факты пишут в научных статьях. О них будут историки говорить. Меня интересует духовная жизнь этого народа, который прожил столько веков, и практически не оставил литературных памятников. Хочется это сделать. Не знаю, получится, или нет, этого я всегда боюсь. Потому что творчество это мистика какая-то.
— Первые два рассказа, которые мне довелось читать, у тебя получились интересными: сон крымчака и про футболиста. Они раскрывают народ через детали, размышления героев.
— Вот хочется не сбиваться и довести тональность эту до конца. В любом художественном произведении тональность — это самое главное. Как тон возьмешь… Вот взял высоко, и не вытянул, или низко взял, и провалился. А вот взять правильную тональность… Если я взял такую тональность, и крымчакам понравилось, понимаю, что могу это сделать. Если не попал в тональность, ты проиграл. У меня уже было такое, и я это знаю. Это работа на полгода, на год.
Правозащитник
— Крымчаков все время притесняли, и в твоих рассказах это видно. Они не совершали безрассудных поступков, были осторожны, боялись всего, и тут появляется поэт, который открыто бросает вызов власти. Проявляет такие качества, о которых многие знакомые Александра Ткаченко и не подозревали. С чем это связано? Для крымчаков подобное поведение не характерно.
— Я считаю, что делал обычное дело, то, что должен был делать, как человек. Если смотреть пошире, то в принципе те, кто родился после войны, — это интересное поколение. Что перенесли мой отец, наша семья… Мама осталась жива, потому что была в эвакуации, папа вернулся с фронта. Он был командиром партизанского отряда. Он заложил в меня дух победителя. Отцы нам дали такое, что мы не должны проиграть, мы должны делать свое дело классно. Если выходим на поле, то должны победить. Если ввязываешься в эту игру, понимаешь, дух этот они принесли оттуда, с фронта, не все, конечно, но кому повезло.
Второе, я сформировался как юноша в годы оттепели. Уже не было сталинских репрессий, я только слышал о них, но страха уже не было, потому что перестали стрелять. Потом наступила хрущевская оттепель. Но я состоялся, как парень, еще и на футбольном поле. А там каждый день нужно было совершать подвиги. Если ты не будешь на поле драться, биться за что-то каждую секунду, то тебя не будут ставить. Поэтому мне спорт дал очень многое.
А дальше начались времена разгула. Москва. Сомнения постоянные, существует и страх, существует все. Важно, пересиливать это. А потом, главное, это ощущение не только самого себя — команды, в которой ты играешь. Ты руководишь организацией, с которой согласен. Не только сам выступаешь, но и от их имени. Это ж не то, что я пошел защищать сам. 20 человек крупных писателей решили защитить писателя и журналиста Пасько. Я представляю их тоже. Трудно это все и отнимает много энергии, сил. Писать не хватает времени. Вообще не писал и сам себе сказал: каждый день ты должен приходить, и в каком бы состоянии не был, ты должен писать одну страничку текста. Вот и все.
— Мы пытаемся с тобой рассказать о крымчаках. Я о том времени, когда они ушли из джемаата, как ты говоришь, о «городских крымчаках» — наших современниках, ты же ищешь довоенные истории, дореволюционные легенды…
— Я думаю, что тут с двух сторон надо работать. С одной стороны — зафиксировать историческую мысль, все как бы понять до конца, кто такие крымчаки. Дать им место в истории. Есть разные взгляды. Это должны ученые-историки делать, а второе — это каким-то образом поднять художественную мысль, художественную идею. Записать то, что они были. Нужно стараться запечатлевать как можно больше из того, что говорят эти люди — наши современники. Не обращая внимания на противников, на тех, которые смотрят по-другому. Собственно говоря, у меня опыта в этом большого нет. Будет такое впервые, практически, сварить суп из топора. Кроме тебя самого и твоего прошлого, и твоих родственников, — десять человек старше тебя еще осталось, и все — это действительно сварить суп из топора. Мало чего сохранилось в истории.
— История твоей жизни — это история современного крымчака?
— Я думаю, это будет неправильно, наполовину– я украинец, папа был украинец, но крымчаки каждого, у кого течет в венах хоть капля крымчакской крови, называют КРЫМЧАКОМ.
Мое последнее интервью с Александром Ткаченко растянулось на несколько часов. Потом, уже после его смерти, этот разговор двух писателей-правозащитников, городских крымчаков, за бутылкой вина, показался мне возвращением из «светлого будущего»в далекое прошлое. В то время, когда для нас творчество и споры друг с другом были главным делом жизни. И очень жаль, что мы не спорили в этом винном погребе о литературе, не перебивали друг друга, как в молодости на занятиях в ЛИТО. Через год после этого разговора увидела свет главная книга Александра Ткаченко «Сон крымчака, или Оторванная земля» об исчезающем народе, о его прошлом и настоящем. Глава из книги Марка Агатова «Расстрелянный народ» Алекса́ндр Петро́вич Ткаче́нко (19 апреля 1945, Симферополь — 6 декабря 2007, Москва) — русский поэт и правозащитник.
Родился в украинско-крымчакской семье, родители — Петр Ткаченко и Ольга Зенгина.
В 1960-е годы играл за футбольные команды мастеров («Таврия», «Зенит» Ленинград, «Трактор» Владимир) на позиции полузащитника и нападающего, был тренером футбольных команд (1970—1980). Окончил отделение физики и математики Крымского педагогического института (1968), отделение спортивных игр Крымского университета (1977.
В 1983 году окончил Высшие литературные курсы. Публиковал стихи и прозу с 1975 года. Автор 14 книг стихов и книги мемуарно-публицистической прозы «Футболь» (2001).
Генеральный директор Русского ПЕН-центра (1994—2007). Главный редактор журнала «Новая Юность» (1993—1996). Принимал активное участие в качестве правозащитника в ряде российских уголовных дел с политической окраской (дело Григория Пасько) или в случаях, когда обвиняемые имели отношение к литературе (дело Алины Витухновской).
Лауреат премии им. В. В. Маяковского (1979) Награждён медалью Германа Кестена (1999) Источник ВИКИПЕДИЯ
|
